Большую роль левых эсеров для судеб революционной России был вынужден признать даже Ленин, всегда неприязненно относившийся ко всякого рода «уклонистам» от «генеральной линии». В некрологе Прошьяну, умершему несколько месяцев спустя после июльского мятежа в подполье, он написал: «А все-таки Прошьяну довелось до июля 1918 года больше сделать для укрепления Советской власти, чем с июля 1918 года для ее подрыва».
Левые эсеры Туркестана отмежевались от выступления своих российских товарищей и осудили мятеж. Но даже это запоздалое подтверждение верноподданничества не спасло их от грядущего разгона, ибо левые эсеры как равноправные партнеры и союзники большевикам уже были не нужны.
Официальные указания сверху о приеме бывших членов левоэсеровской партии в ряды большевиков ускорили распад ее местных организаций. В октябре 1918 г. произошло слияние левоэсеровской фракции Семиреченского областного съезда Советов с большевистской. В это время в Пишпекском уезде в партии левых эсеров состоял 1321 член, в большевистской— 1680 членов. 18 ноября 1918 г. произошло объединение большевистской и левоэсеровской фракций в рамках Пишпекского Совдепа, а к лету 1919 г. Советы Кыргызстана были окончательно очищены от представителей некоммунистических партий.
«Вступление мое в ряды коммунистической партии 29 октября 1918 г. при слиянии последней и партии левых,— напишет А. Сыдыков,— окончательно оформило мое политическое кредо». Он намеревался пойти с большевиками до конца. Но оказался для нее лишь временным попутчиком.
Из этой же записи следует, что переход А. Сыдыкова в партию большевиков был вынужденным шагом, обусловленным слиянием партий.
Чем же была симпатична партия левых эсеров кыргызским политикам? Конечно, не ее обещанием в случае победы выделить каждому крестьянину по 30 га земли. Этот лозунг мог привлечь в Кыргызстане лишь переселенческие массы или немногочисленное оседлое кыргызское население. Больше всего партия левых эсеров могла привлекать кыргызских политиков своей решительной борьбой против царизма, своими славными революционными традициями, берущими начало от народников, явившихся инициаторами нескольких покушений на русских царей. Именно это обстоятельство, особенно после 1916 г., стало существенным для народов Туркестана, жестоко эксплуатируемых царизмом.
Массы не всегда видели различия в позиции большевиков, меньшевиков и эсеров. Поэтому было бы большим упрощением думать, что, вступая в ту или иную партию, они делали осознанный выбор между капитализмом и социализмом, реформизмом и революцией. Это было доступно, скорее, интеллигенции и образованной части рабочих. В целом же он чаще был в пользу честного и справедливого правительства, народовластия и демократии, а для кыргызского народа еще и в пользу национального равноправия.
Главное было то, что в обществе произошел важный психологический сдвиг — осознание бесперспективности существования в рамках старой общественной системы.
Сказанное, исходя из личного опыта, подтверждает и А. Сыдыков. Отвечая на вопрос анкеты ЦК КПТ в 1924 г., один из самых просвещенных представителей своего народа писал: «Теоретически марксистского багажа не имею, но по возможности начинаю готовиться». Спрашивается — могло ли, в свете этого откровения, кыргызское общество полноценно усвоить и понять марксизм, который, казалось, в то время венчал собой сокровищницу общечеловеческой мысли. Впрочем, в "такую способность масс не верил даже сам В. И. Ленин. В 1914 г., в эмиграции, общепризнанный лидер революционного марксизма, его теоретик и практик одновременно, Ленин писал: «Нельзя вполне понять «Капитала» Маркса и особенно его I главы, не проштудировав и не поняв всей логики Гегеля. Следовательно, никто из марксистов не понял Маркса четверть века спустя». К тому же система и не требовала от масс доподлинного знания теории. Гораздо более важным признавалось механическое усвоение массами лозунгов большевизма, ибо в социалистическом строительстве им отводилась роль «винтиков» и «шурупов».
Запрещение левоэсеровской партии