Это перевод статьи Украинской службы Би-би-си. Оригинал на украинском языке доступен здесь.
В материале содержатся деликатные подробности и упоминания самоубийств. Некоторые имена изменены из соображений безопасности.
«Когда мне говорят „он сам“, меня это просто бесит… Он не был дома, когда это произошло», — говорит Катерина, ее голос полон эмоций. Она не может говорить о своем сыне Оресте без слез.
Орест, который служил на фронте под Часовым Яром в 2023 году, погиб не от снайперской пули или снаряда, но покончил с собой. Такова версия расследования. Однако Катерина до сих пор не знает, что именно произошло и почему.
«Случилось и случилось — его похоронили, и все. Я не знаю, куда идти и к кому обращаться, понимаете?» — говорит она.
Катерина каждый день переживает утрату единственного сына. Но не только это. По украинскому законодательству самоубийства считаются «небоевыми потерями», что оставляет семьи таких военных без выплат и поддержки.
В США же военные самоубийства рассматриваются как связанные со службой, и семьи имеют право на помощь, а погибших хоронят с воинскими почестями.
В Украине подобная поддержка отсутствует. Пока вся нация чтит погибших на поле боя, другая категория военных остается незамеченной и непризнанной.
«Нас разделили на категории, — объясняет Катерина. — Одни погибли правильно, а другие неправильно».
Она не одна в своем горе. Точные данные о самоубийствах среди украинских военных отсутствуют. Официальные лица заявляют, что это единичные случаи, однако правозащитники считают, что таких случаев может быть намного больше.
Мы нашли три женщины, чьи трагедии скрыты за термином «небоевая потеря».
Их слезы тихие, их истории шепотом, но их горе — реальное и глубокое. Они хотят, чтобы их услышали, ведь каждая из них потеряла на войне самое дорогое — мужа или сына.
650 дней
Катерина каждый день пишет письма своему сыну Оресту.
«Сегодня 650-й день», — говорит она. Мы встречаемся с ней в Ивано-Франковске. По ее просьбе, имена изменены. Женщина выбрала съемную квартиру, чтобы ее никто не узнал.
Она показывает фотографии Ореста на телефоне — высокий юноша в военной форме и очках, с грустными глазами. Ему было 25 лет. С детства он был тихим и любил читать. После школы он поступил на исторический факультет, мечтая о научной карьере за границей.
В январе 2023 года Орест возвращался домой с собеседования, когда его остановил патруль ТЦК. Катерина говорит, что тот день стал переломным в ее жизни.
С детства у Ореста было плохое зрение. Он прошел медицинскую комиссию и был признан непригодным к службе.
«Он не прятался от армии. Ему не прислали повестку — его просто поймали на улице. Я не собиралась его отмазать, я говорила, что он не видит. Что еще нужно?» — говорит она.
Сын рассказал, что его сразу отправили на медкомиссию и признали годным. По его словам, документы о непригодности были порваны. В ТЦК это отрицают.
Затем началась служба на полигоне и переброска на фронт, где Орест стал связистом. Катерина отметила, как изменился ее сын: он стал более замкнутым, его сообщения становились короткими.
«Он начал впадать в депрессию. Я понимала, что ему плохо», — вспоминает она.
Сын мало говорил о службе, только однажды упомянул, как их отправили в бой без подготовки. У Би-би-си нет возможности проверить эту информацию.
А потом Катерина получила звонок из ТЦК.
«Пришли двое, сказали, что это служба психологической поддержки. Я не сразу поняла, что произошло. Сказали „умер“. Не погиб, а „умер“. Самоубийство. Я не могла поверить», — вспоминает она.
Первые дни после смерти сына Катерина не помнит. Она носила его халат, в котором остался запах Ореста. Читая материалы следствия, она заметила некоторые настораживающие моменты.
Согласно документам, Орест погиб от «самоповреждения путем выстрела».
«В одном документе написано „одиночный выстрел“, а в другом — „очередь“… Свидетелей не было. Это произошло на втором этаже. Они слышали выстрел, но объяснения почти идентичны», — рассказывает она. Она боится, что Ореста могли убить или довести до самоубийства.
«Я не могу точно сказать, было ли это самоубийство или его спровоцировали. Он оказался в совершенно непривычной для себя ситуации, в условиях постоянной угрозы жизни», — объясняет она.
Также шокировало, что от государства она не получила никакой помощи.
«Следователь позвонил мне через месяц и спросил, успокоилась ли я. Он сказал, что у меня нет никаких выплат и никаких перспектив», — вспоминает она.
Сейчас ее жизнь посвящена борьбе за правду о сыне. Катерина пытается добиться возобновления следствия: «Это о справедливости. У вас был ребенок, его забрали, отправили на войну, дали автомат. А потом привезли тело, и всё. Государство больше ни при чем».
Катерина чувствует боль от равнодушия окружающих, ведь она часто слышит осуждение военных, совершивших самоубийство.
«Этот человек был в аду. Как люди могут судить, что происходило там? Он не сбежал. Он не убил кого-то, он покончил с собой», — говорит она.
Слезы затрудняют ей речь. Бессилие и усталость давят на её плечи. Она благодарит за то, что мы выслушали ее, и признается, что редко кому доверяет свою историю.
«Я не плачу на людях. Но я плачу каждый день», — говорит она тихо.
На обочине
«Нам нужна ротация, всем пацанам. Все устали, у нас уже нет сил. Я столько бед натворил — это просто ужас. Если бы я сидел рядом с тобой…» — я смотрю видео, которое Марьяна, жена другого погибшего военного, прислала мне позже.
На видео ее муж Анатолий говорит ласково, его голос успокаивает, но в глазах видна усталость. Он записывает видео на фоне села под Бахмутом. Вскоре он покончит с собой в госпитале после ранения.
С Марьяной мы встречаемся в Броварах под Киевом, куда они с мужем переехали из Донбасса после начала конфликта в 2014 году.
«Он был порядочным человеком. Всегда старался сделать все правильно, чтобы никому не навредить. Мы прожили вместе 25 лет», — говорит она, ее глаза светятся, когда она вспоминает о муже.
Когда началась полномасштабная война, Анатолий сразу записался в ТЦК как доброволец, он шесть раз приходил, пока не получил повестку.
«Ему говорили: вам что, жить надоело? Идите домой», — рассказывает Марьяна. Она помнит, с каким решением он пошел: «Я понимала, когда он говорил: а кто, как не я? Пусть наш сын идет погибать? Кто еще пойдет? Я уж хоть пожил».
Спустя месяц после обучения Анатолий уже был пулеметчиком под Бахмутом, где шли тяжелые бои. Люди падали от усталости, и вместо нескольких дней отдыха их сразу отправляли в бой.
Однажды он рассказал, что за один выход их подразделение потеряло почти 50 человек, и их тела остались в поле. Марьяна заметила, как он стал более замкнутым.
«Я видела, как ему тяжело морально, потому что он был добрым человеком. Смерть товарищей давила на него», — говорит она.
Ситуация ухудшилась, когда Анатолий попал в госпиталь в Чернигове после ранения и ампутации части руки. Марьяна говорит, что муж начал путаться в реальности, ему казалось, что он в плену.
Однажды они пообщались по телефону, а вечером он перестал отвечать. На следующий день, когда Марьяна пришла к нему в больницу, ей сообщили, что он покончил с собой. Его нашли во дворе.
«Я считаю, что он потерял связь с реальностью», — со слезами говорит Марьяна. Хотя Анатолий был жизнелюбом, у него были планы — построить дом и дождаться внуков.
«Война сломала его психику. Он разочаровался в команде и во всем, что происходило», — добавляет она.
Когда Марьяна пошла в ТЦК, ей сказали, что поскольку ее муж считается самоубийцей, его нельзя хоронить на военной аллее, и не будет церемонии памяти.
«Я начала ругаться, говорю: подождите, когда он был на нуле и делал что-то для страны, он был полезен, а теперь он самоубийца? Это его жизнь, он так решил», — рассказывает она.
Марьяна сталкивается с осуждением и непониманием даже среди других вдов военных.
«Я вижу, что есть осуждение. „Мой погиб как защитник Отечества, а твой сам погиб“», — делится Марьяна. Ее переполняют боль и чувство несправедливости.
«Меня страна просто выбросила на обочину. Я отдала мужа на защиту своего государства, но страна у меня его забрала. Я осталась одна в этой стране. Без всякой помощи».
По ее словам, единственное место, где она находит поддержку — это онлайн-группа женщин, потерявших мужей из-за самоубийства. Они готовят петицию о пересмотре законов, чтобы добиться равных прав с семьями других погибших военных.
«Они не просто так это сделали. Я считаю, что это последствия ПТСР. Для меня мой муж герой. Я хочу, чтобы его помнили как героя», — повторяет Марьяна.
«Моя война не завершилась»
«Когда-то один священник сказал мне, что вы будете жить с этим всю свою жизнь», — рассказывает Виктория о своем муже Андрее.
Чтобы встретиться с нами, она приехала из своего родного города во Львов. Она не сказала сыну, что будет общаться с журналистами, он был против. Все из-за страха осуждения.
Перед интервью Виктория предупреждает, что будет плакать. Мы на это и согласны.
Андрей пошел на фронт добровольцем, несмотря на врожденный порок сердца. Он добился своей службы в ТЦК и был прикреплен водителем к разведывательному подразделению, участвуя в освобождении Херсона.
В июне 2023 года его подразделение находилось в Днепропетровской области, когда Виктория получила звонок из ТЦК.
«Мне зачитали, что он совершил самоубийство. Я была в шоке, не могла понять, как это могло произойти», — говорит Виктория.
«А дальше начался дурдом», — вспоминает она.
«Такие причины смерти теперь называют „небоевая потеря“, чтобы не резало ухо. Я зла на всех. Я зла на систему», — говорит она, ее голос срывается. — Даже если он это сделал сам, полтора года он отдал на защиту страны».
Тело мужа привезли только на десятый день. Во время опознания в морге Андрей уже был в форме, его отговорили от осмотра тела. Лишь после похорон Виктория нашла адвоката, который обнаружил противоречия в деле.
Благодаря адвокату Виктория получила доступ к фотографиям из материалов следствия и начала сомневаться: «Я не верю в то, что случилось. Из снимков видно, что тело переносилось».
Виктория корит себя за то, что приняла версию следствия. «Наверное, я верила, что дело будет расследовано должным образом», — говорит она. Но после появления сомнений о возможном убийстве, она добилась возобновления расследования через военную прокуратуру.
Адвокат предупредил ее о долгом пути. Но Виктория не намерена сдаваться. Я спрашиваю, что означает для нее эта борьба.
«Я не борюсь за деньги. Я борюсь за имя мужа. Я должна довести это дело до конца. Он не сможет постоять за себя», — говорит она с решимостью: — Моя война не завершилась.
С грустью Виктория отмечает, что таких, как она, очень мало, чтобы изменить систему.
Бог, государство, люди
Истории Катерины, Марьяны и Виктории — типичные. Их страдания и борьба за правду отражают более широкую, системную проблему, о которой говорят военные, правозащитники и активисты.
«На войне все верят в Бога. Не все верующие, но все верят, потому что надеются на правду», — говорит военный капеллан Борис Кутовой.
Мы встречаемся в храме в Днепре. Он общается с военными на передовой и знает, как близко они подходят к смерти. По его словам, капелланы часто становятся первыми собеседниками для военных, даже раньше психологов: «Священник пользуется доверием у воинов. Он поддерживает иначе и может знать многое о внутреннем состоянии солдат». Военные более подвержены психическим расстройствам и суицидам, чем гражданские.
«Человек с оружием находится в категории повышенного риска», — объясняет он, особенно это касается мобилизованных, которые менее подготовлены к стрессу и могут иметь психологические проблемы, которые не выявляются на медкомиссиях.
Капеллан утверждает, что в его секторе было три случая самоубийств с начала войны. Это свидетельствует о глубоком духовном и психологическом кризисе, который система не может своевременно распознать.
«Для меня одно самоубийство — это уже много. Человеческая жизнь бесценна. Если у нас есть хотя бы один случай, значит, мы не дорабатываем», — говорит он.
Трагедия семей, потерявших близких из-за самоубийства, имеет и социальное измерение.
«Все мы переживаем горе, но у тех, кто потерял по причине самоубийства, груз еще тяжелее», — говорит Оксана Боркун, основательница движения «Маємо жити» (укр. «Мы обязаны жить»).
Мы встречаемся на аллее славы в Ирпене, где висят портреты погибших военных. Оксана — вдова, ее жених погиб три года назад. С тех пор она борется за права семей погибших.
По ее словам, жены военных, вероятно, совершивших самоубийство, сталкиваются с осуждением.
«Если человек покончил с собой, значит, он не герой. Где-то отказываются его отпевать, где-то — размещать на аллее памяти», — говорит она. Еще больнее, что закон лишает семью государственной поддержки.
«Это военные, которые на службе, а не гражданские, которые спят в постели. Это люди в постоянном напряжении», — объясняет Оксана.
В их онлайн-сообществе есть чат по небоевым потерям, где около 200 семей. Большинство из них сомневаются в версиях самоубийств. Оксана вспоминает случай, когда родным запретили открывать гроб, и после настояний они увидели, что тело было «синим от побоев». Эти семьи ищут правду и нанимают адвокатов.
Омбудсмен по правам военнослужащих Ольга Решетилова соглашается, что поддержка семей военных, вероятно, совершивших самоубийство, недостаточна. Статистика показывает, что уровень самоубийств среди военных не выше, чем в обществе в целом.
«Я узнаю о таких случаях два-три раза в месяц», — говорит она. С каждым годом войны эти риски растут.
«Мы находимся в активных боевых действиях уже четвертый год. Люди истощены. Они видели ад и долго находились в этих условиях. Даже крепкая психика может не выдержать», — добавляет она.
Омбудсмен подчеркивает, что война продолжается, и таких случаев может стать больше, и с этим необходимо работать.
Прежде всего, нужно предотвращение.
Хотя на бумаге система психологической помощи для военных работает, на практике кадры заполнены лишь частично, а подготовка специалистов недостаточна. Часто эту нишу занимают военные капелланы, которых в ВСУ не хватает.
Второе — это право семьи на правду.
«Семьи не знают, что произошло на самом деле, и никому не верят», — объясняет омбудсмен.
«Среди известных случаев есть такие, где самоубийство может скрывать убийство. Когда на линии соприкосновения нет доступа для командования и правоохранительных органов, может произойти все что угодно», — добавляет она.
Если командиры склоняются к версии самоубийства, следствие часто подстраивается под эту гипотезу, что в первую очередь страдает семьи, оставшиеся без ответов.
«В маленьких общинах самоубийство считается позором», — говорит Решетилова.
Поэтому команда омбудсмена работает над изменением практики: вводя обязательную фото- и видеофиксацию с места вероятного суицида и заменяя термин «совершение самоубийства» на более нейтральный.
Однако, по ее мнению, когда речь идет о компенсациях и почтении памяти погибших, нужен индивидуальный подход. «Есть разница между самоубийством новобранца и бойца, который прошел долгий боевой путь», — говорит она.
«Этот человек рисковал своим психическим здоровьем, защищая государство», — подчеркивает Ольга Решетилова. Такие семьи заслуживают поддержки, а военные — достойного почтения.
Военный капеллан Борис Кутовой и защитница прав украинских вдов Оксана Боркун не согласны с этим подходом. Они считают, что самоубийство — это следствие войны, и все такие погибшие должны получать почести, а их семьи — компенсации.
Несмотря на разногласия, все собеседники уверены, что самоубийства среди военных — это не частные трагедии, а системные проблемы, которые нужно решать совместно с государством.
Но наиболее сложный вызов ждет Украину после завершения войны, когда вернутся множество военных.
Психолог Себастьян Юнгер говорил, что современные ветераны готовы отдать жизнь за свою страну, но не знают, как жить после войны. Нужно готовить общество к их возвращению, поясняет Ольга Решетилова.
«Общество должно понимать, что те, кто еще несколько лет назад были вашими соседями, прошли совсем другой путь. Чем теплее будет встреча, тем меньше будет трагедий», — добавляет она.
В подготовке материала также принимали участие Кевин Макгрегор и Алексей Назарук. Автор иллюстраций — Маггерам Зейналов.
